Революция. Книга 1. Японский городовой - Страница 28

Что было дальше, Гумилев помнил не очень хорошо. Они пили мед, потом потомок галасского царька с торжественным видом извлек откуда-то бутылку шотландского виски и, цокнув языком, пощелкал ногтем по этикетке.

— Обидим старинушку, — предупредил поручик, когда Гумилев хотел было убрать свой стакан. Чтобы не обидеть «старинушку», державшегося притом крепче всех, выпили и виски. Вкус у Гумилева, закусывающего мясом с перечным соусом, окончательно притупился, и он глотал спиртное, как воду. Затем «старинушка» позвал кого-то из челяди, и тот принялся заунывно петь, приплясывая и ни на чем не аккомпанируя. Поручик, кажется, пытался подпевать, но не преуспел; взамен он подарил певцу несколько серебряных талеров, а «старинушке» — златоустовский кинжал, которых Курбанхаджимамедов взял с собой несколько именно в качестве презентов. Бонти-Чоле тут же начал вертеть его, пробовать пальцем острие и восторженно причмокивать.

В какой-то момент Николай окончательно утратил себя и очнулся, когда его укладывали в постель, бормоча не по-русски. Ему показалось, что это сыновья Бонти-Чоле, но разбираться Гумилев не стал — как только голова коснулась жесткой подушки, он тут же провалился в сон.

* * *

— … Изволите долго почивать, юноша! — раздалось словно гром с ясного неба, и Гумилева кто-то принялся немилостиво трясти за плечо. С трудом разлепив глаза, Гумилев увидел над собою лицо поручика Курбанхаджимамедова.

— Долго, говорю, изволите почивать! Словно архиепископ, прости меня, господи. Уж скоро император приедет, а вы дрыхнете.

Поручик выглядел бодрым и свежим, словно вчера и не было никакого кутежа. Гумилев таким людям завидовал, справедливо полагая, впрочем, что тут дело скорее в особенностях организма и развить в себе подобное искусственно не представляется возможным.

— Завидую вам, поручик… — сказал Гумилев, садясь на своем ложе и потирая виски. На щеке отпечаталась рубчатая поверхность вышитой подушки. — Какой-нибудь эликсир?

— Эликсиры, бальзамы… Чудодейственный бальзам, который старуха-цыганка открыла матушке д’Артаньяна, существует только в книгах. А мой эликсир — вот, — поручик вынул из саквояжа металлическую флягу. — Шустовский. Извольте?

Гумилев замотал головой, но поручик настоял. Сделав с большим трудом несколько глотков, поэт почувствовал, что тошнота и в самом деле отступает.

— То-то же, — наставительно сказал Курбанхаджимамедов. — Справедливости ради замечу, что и я чувствую себя не лучшим образом, хотя в Санкт-Петербурге у Кюба тренировался весьма прилежно… Мед бы еще ничего, но гостеприимство нашего наследника престола, откупорившего виски… Бр-р…

Поручик утешился коньяком и потащил Гумилева умываться. Завтракать Николай отказался, ибо его все равно слегка мутило. Служанки наблюдали за тем, как он долго выбирается на свежий воздух, и хихикали, прикрываясь ладошками.

— А что авангард негуса? — вспомнил Гумилев.

— Прибыл, осматривает деревеньку, — отвечал Курбанхаджимамедов, принимаясь за свои упражнения. — Мы-то вчера их не дождались, а сегодня они с утра пораньше уже в делах. Человек десять и яамса-алака с ними. Это что-то вроде поручика в здешней армейской иерархии, насколько мне объяснял Булатович. А еще я узнал про нашего Нур Хасана — у него, оказывается, были какие-то амуры с дочкой местного старосты, но ничем не кончилось. Вот он побаивался, что возникнут проблемы, но староста вроде дочку уже выдал за другого. Зря боялся, короче.

Гумилев улыбнулся — вот тебе и романтика! Он-то полагал, что здесь кроется некая страшная тайна, кровная месть, секрет зарытых в пустыне сокровищ… И вот тебе — обычная история неудавшегося жениха, который боится несостоявшегося тестя. В любой российской деревне такого добра… Хотя чем по сути отличается российская деревня от африканской? Даже в пении здешних женщин ему слышалось иногда что-то родное вроде «Ой ты, Порушка-Параня, ты за что любишь Ивана?! — Ой, я за то люблю Ивана, что головушка кудрява…»

Тут же на глаза попался проводник, который уже окончательно освоился, осмелел и сейчас вертелся возле одной из служанок. Никакой мрачной солидности, что вчера Гумилев увидал в нем накануне бури, следа не было — обычный мальчишка. Гумилев не удержался, чтобы не подмигнуть ловеласу, и Нур Хасан скромно потупился.

Но тут загремели далекие литавры, заревели дико трубы, и все оживились, а поручик Курбанхаджимамедов прекратил упражнения и сказал:

— Чу! А вот, кажется, и негус.

Однако Менелик появился еще нескоро — видимо, трубы и литавры предупреждали о его приближении с большим упреждением. Бонти-Чоле отправился встречать императора на окраину деревеньки, а европейские гости остались ждать.

— Терпеть не могу придворные церемонии, — признался поручик после почти получасового сидения. — Радует лишь то, что у нас они еще хуже.

— Я ни разу не был представлен государю, — покачал головой Гумилев.

— Я тоже, господь миловал, — отозвался Курбанхаджимамедов. — Не хотите еще немного шустовского?

— Нет-нет, мне достаточно! — замахал руками Гумилев. Поручик пожал плечами, но и сам пить не стал. Гумилев неожиданно вспомнил, что еще пару лет назад читал в какой-то газете, что негус — большой враг пьянства, и не только пьянства, а даже умеренного употребления спиртных напитков. Заметка тогда была проиллюстрирована ярким примером: негус приказал посадить под арест двух генералов за то, что они выписали из Англии ящик джину.

Он уже хотел бежать к своему чемоданчику за мятными пастилками для освежения рта, как литавры и трубы взревели совсем уже рядом. А через несколько минут Гумилев увидел негуса негести.